Диалог поколений. Григорий Дашевский об Иосифе Бродском
Пять лет назад не стало поэта и переводчика Григория Дашевского (1964–2013).
Для литературной истории Иосифа Бродского Дашевский важен как один из первых переводчиков его прозы: знаменитое эссе о Венеции «Набережная неисцелимых» было опубликовано в четвертом выпуске московского журнала «Октябрь» в 1992 году практически сразу после выхода в свет англоязычного оригинала. В том же году в сборнике, составленном Виктором Голышевым, появились переводы произведений «Актовая речь» и «Исайя Берлин в 80 лет».
Через двадцать лет, в 2012-м, Григорий Дашевский для сайта OpenSpace.ru составил остающийся актуальным и сегодня «ликбез» о том, как читать современную поэзию, где очень чутко сформулировал особенность творчества Бродского, уже давно к тому моменту признанного «на родине» автора, обозначив его как последнего поэта-романтика. Brodsky.online предлагает вспомнить этот текст.
«Романтическая эпоха была эпохой заведомого уговора между авторами и читателями: о чем бы мы ни говорили, мы имеем в виду жизнь внутреннего человека, душевные глубины, что-то бездонное, что есть внутри каждого из нас и в каком-то смысле едино. <…> Так вот: для русской поэзии этот уговор закончился на Бродском. Бродский в определенных отношениях довел его до предела и сумел заново оживить в уже далеко не романтическую эпоху романтическое самоощущение, потому что он делает следующее: на уровне всех деклараций — он антиромантик, певец заурядности: «я — один из всех, пепел, пыль, папоротник»; а на уровне, так сказать, операторской работы он все время в центре экрана. Его поэтика, мне кажется, очень сильно определялась именно киновпечатлениями, тем соединением заурядности и исключительности, которое идеально получается именно в кино. Кино может направить наш взгляд на человека, который ничем не отличается от других и сам ничего не делает, чтобы привлечь наше внимание. Такие кадры особенно действуют на подростков: не действие, не реплики, а пустые проходы. Кто-то — не важно, Джеймс Дин или Бельмондо у Годара — идет себе: внешне он такой же, как все, он рассеян, он думает о своем — но заданная камерой направленность нашего взгляда именно на него задевает те самые струны собственной исключительности в душе зрителя.
Вот для той стадии этого романтического чувства, когда внутри человек все еще сознает себя исключением, но уже знает, что эту исключительность нельзя выразить вовне, Бродский нашел идеально резонирующую форму: на поверхностном уровне у него собственное Я тождественно всем остальным, а на уровне структуры — оно остается исключением. Все разговоры о том, что «после него нет поэтов», означают на самом деле, что после него нет романтических поэтов. Он довел романтическую линию до максимальной скрытности на поверхностном уровне и до максимальной резкости на глубинном уровне, и человеку, который захотел бы эту линию продолжать, ее продолжать просто некуда. Это совершенно не значит, что поэзия после Бродского обязательно должна быть антиромантической: она просто другая. Она уже вне романтического уговора».
Полный текст доступен на сайте проекта.
Сущность же поэзии Бродского Дашевский сформулировал в разговоре об авторской манере чтения стихов с Татьяной Толстой и Авдотьей Смирновой в программе «Школа Злословия» (2012):
«..У него дело не в мяуканьях. У него дело в бешенстве, в энергии, с которой он это читает. Это важнейшая вещь. Дело в том, что его стихи – они действительно из таких противоречивых составлены вещей, и он сам, скажем, говорит: это должно быть как тиканье часов, это должен быть неслышимый, невидимый голос и так далее, а говорит это с чудовищным напором. И в этом собственно есть весь Бродский. Чудовищной интенсивностью проорать: «Я говорю очень тихо, я молчу». И те люди, которые слышат только одну сторону этого, не понимают сразу, в чем дело или не видят этого в полном объеме».
Материал Анны Завьяловой