Юбилей соседки Бродского. 150-летие Зинаиды Гиппиус
150 лет назад родилась Зинаида Гиппиус - одна из ярчайших фигур Серебряного века, жена Дмитрия Мережковского. Бродский знал, что они жили в Доме Мурузи, и небрежно поместил их в череде жителей анфилады «Полутора комнат».
Где конкретно жили Гиппиус с Мережковским сказать не так просто - все с уверенностью называют разные квартиры. Известно точно, что сначала это была квартира по стороне Литейного проспекта, а затем они переехали в комнаты с видом на Преображенскую площадь.
Показания расходятся и у современников Зинаиды Гиппиус («З.Н.») - этажи путаются, конкретный номер квартиры остается спорным. Но посетители одного из ключевых салонов Серебряного века сходятся в одном: Дом Мурузи уже тогда вошел в историю литературы.
Предлагаем вам подборку малоизвестных воспоминаний о квартире Гиппиус-Мережковского на Литейном. Впечатлениями делятся Виктор Шкловский, Андрей Белый, Николай Бердяев и даже Мариэтта Шагинян.
ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ
“ВСТРЕЧА В САЛОНЕ НА ЛИТЕЙНОМ ПРОСПЕКТЕ” (начало)
Литейный проспект был вымощен гранитной, окатанной брусчаткой, летом гремел он подкованными колесами телег.
Но выпадал снег, становилось тише. Над заснеженным и еще не выметенным тротуаром, как катафалки, возвышались подъезды дома Мурузи с арабскими, вылитыми из чугуна надписями.
В огромной квартире дома Мурузи жил очень известный тогда писатель Дмитрий Мережковский. Мы говорили, что этот богоискатель ищет бога по слишком обширной квартире.
Мережковский — поэт, философ, романист и литературовед — был умен и талантлив. Исторические романы переполнены званиями и параллелями.
Все герои существовали попарно. За основу бралась параллель: Христос и Антихрист; верх и низ; две бездны и т. п.
Его жена Зинаида Николаевна Гиппиус утверждала, что это сущность мира. Она описывала электрическую проводку так:
Тут да и нет — слиты,
Не слиты — сплетены.
Цитирую по памяти.
Вот так и искали в том доме истину между «да» и «нет», но электрический разряд не получали, потому что Мережковский был либералом.
Зинаида Гиппиус была сухоумной, рыжеволосой женщиной, носящей длинные платья, преимущественно лилового цвета. Носила она еще золотой лорнет на золотой цепи, что тогда еще было не очень удивительно. На низких пуфах ее кабинета водились не то молодые писательницы, не то просто ахалки, тоже в лиловых платьях.
ГЕОРГИЙ ЧУЛКОВ
Недели через две после этих размышлений я отправился вечером в дом Мурузи, который оказался в двух шагах от моей квартиры на Литейном проспекте. Приняла меня Зинаида Николаевна. Узнав, что я в Петербурге уже две недели, она тотчас же стала упрекать меня за то, что я медлил к ним явиться. <…>
Она полулежала на кушетке, дымя тоненькой дурманной папироской. В полумраке гостиной ей нельзя было дать и тридцати лет, а ей было тогда под сорок. Я смотрел на нее, и мне казалось, что я как будто где-то видел это лицо - эти рыжеватые волосы, русалочьи глаза и большой нескромный рот.
1904 год был весь под знаком Мережковского-Гиппиус. Дом Мурузи на Литейном проспекте был своего рода психологическим магнитом, куда тянулись философствующие лирики и лирические философы. «Дом Мурузи» играл ту же роль, какую впоследствии играла «Башня» Вяч.Ив. Иванова.
АКИМ ВОЛЫНСКИЙ
Вообще, Гиппиус была не только поэтессой по профессии. Она сама была поэтична насквозь. Одевалась она несколько вызывающе и иногда даже крикливо. Но была в ее туалете все-таки большая фантастическая прелесть. Культ красоты никогда не покидал ее ни в идеях, ни в жизни. Вечером, опустивши массивные шторы в своем кабинете дома Мурузи на Литейном, она любила иногда распускать поток своих золотых сильфидных волос.
Она брала черепаховый гребень и проводила им по волосам, вызывая искорки магнетического света. Было в этом зрелище что-то предвечно упоительное. Откуда, в самом деле, берется в людях это любование самим собою и притом любование не реальным своим обликом, а праисторическими какими-то своими подобиями, где легенда сливается с мифологией?
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
о событиях первой русской революции
Я, болтая с Гиппиус, скорее общался с ней по линии дурачеств: она была - остроумницей: едкая, злая, с искрой. С Мережковским же у меня - ничего не вышло!
Но в роковой день, когда я несся к ним, пересекал отряды, походные кухни, взволнованные кучки на перекрестках, я пережил многое: не повторяемое никогда.
Помню: вот - уже Литейный: вот - черно-серый угловой (углом на Пантелеймоновскую) дом Мурузи; подъезд, дверь четвертого этажа; дощечка с готическими буквами: «Мережковский»; звонюсь, отворяют, вхожу; и...
- Ну, выбрали день, - З.Н. Гиппиус тянет душеную лапку с козетки, стреляя душеным дымком папиросочки, вытянутой из коробочки, - лаковой, красной, стоявшей с духами; на этой козетке сидела комочком до трех часов ночи - с трех часов дня: в шерстяном балахонике, напоминающем белую ряску.
О визите Александра Блока с женой в Дом Мурузи
Я помню, как я вез А.А. и Л.Д. на извозчиках к дому Мурузи в весенних капелях; зиял юный серп; Александр Александрович rубы скривил, спрятав нос в воротник; и мехастую шапку - на лоб.
З.Н. встретила с официальной приветливостью; рыже-розовые волоса подвязала пурпуровой лентой; лорнетку - к глазам, Любовь Дмитриевну оглядев с головы и до пят: “А... скажите... А как же... А Боря рассказывал?” - Д. С., взволнованный, будто пришел Пирожков, а не Блоки, с любезно-картавыми рыками зубы показывая, стал эластичный, слетая с дивана, как мячик, и бегая диагоналями; Блок же печально тенел из угла.
Ничего из знакомства не вышло.
МАРИЭТТА ШАГИНЯН
Мережковские жили на углу Литейного и Пантелеймоновской, в доме Мурузи. С Невского я свернула на Литейный, шла очень медленно, чтоб утро добралось до десяти, смотрела в стекла букинистов на выставленные книги - весь Литейный как будто продавал старые книги. Но вот прямая и короткая Пантелеймоновская, пересекающая под прямым углом длинный и широкий Литейный. Одним концом она упирается в белую, компактную, как воздушный пирог, церковь, а другим - в Соляной городок. Искать комнату нужно было в том конце, где Соляной городок, и я свернула туда, оглядев лишь мельком и оставляя на будущее время большой барский угловой дом Мурузи, черное пятно на белом фоне церкви. <...>
Волненье мое росло с каждой секундой, горечь таяла, казалась дикой, и когда пришел срок идти, я двинулась, как бы ослепнув. Ничего не видела - не увидела лестницы, не увидела передней, не увидела лица няни Даши, открывшей мне дверь, и куда она повесила пальто, а толь ко одну комнату - гостиную, потому что в ней, в самом дальнем углу возле камина, сидела как-то очень неподвиж но, откинувшись на спинку кресла, Зинаида Николаевна Гиппиус.
Гостиная была по-петербургски темная, с мягкими стульями и пуфами, в мягких тяжелых занавесях, с толстым ковром во всю ее ширину. Гиппиус почти всегда принимала гостей сидя, верней полулежа в своем большом кресле, положив одну ногу на скамеечку, в пушистой, очень элегантной шали, с папироской в руке. Папироски лежали в особом ящике тут же на столике и были чем-то надушены. Дымок от них - она очень редко затягивалась и почти незаметно, как-то небрежно выдыхала его,- дымок от них был слабый и голубой, словно дыханье в морозный день. Мать и родные Гиппиус умерли от чахотки, как тогда говорили вместо неуклюжего “туберкулеза”, и одним из защитных орудий ее, всегда бывших в действии, была угроза смертельной болезни. В Петербурге она постоянно температурила, близкие смотрели с опаской на ее градусник, на каждый необычный румянец на скулах. Страх за ее жизнь был как бы атмосферой, окружавшей ее физическое бытие в этой гостиной. Часть зимы и весну семья “снималасъ с места”, как перелетные птицы, - на юг Франции, в Канны, в Калъвадос, на приморские курорты Северной Италии.
Я услышала во время первых бесед с Гиппиус в октябре-ноябре-декабре (кроме краткого моего наезда в Москву к Лине), что при легальном “Религиозно-философском обществе”, где, как в Московском литературно-художественном кружке, устраиваются диспуты, лекции и конференции, Зинаида Николаевна организовала еще “христианскую секцию”, членов для которой надо было подбирать, прощупывать, зондировать и пропускать по субботам через квартиру в доме Мурузи. Членов этих было очень мало. А когда их “просеивали”, то оставалось и еще меньше. Зина звала их в письмах ко мне “мужики”: “нынче было целых четверо мужиков, а вы не пришли - и пришлось мне одной с ними возиться”. Мужики - звучало как-то странно.
НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВ
Я считаю 3. Н. очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала ее змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской, и трудно было определить, что сильнее. Было подлинное страдание. 3. Н. по природе несчастный человек. Я очень ценил ее поэзию. Но она не была поэтическим существом, была даже существом антипоэтическим, как и многие поэты той эпохи. На меня всегда мучительно действовало отсутствие поэтичности в атмосфере русского ренессанса, хотя это была эпоха расцвета поэзии. Я не очень любил поэтов, мне неприятна была их крайняя эгоцентричность. С самим Мережковским у меня не было личного общения, да и вряд ли оно возможно. Он никого не слушал и не замечал людей. В атмосфере салона Мережковских было что-то сверхличное, разлитое в воздухе, какая-то нездоровая магия, которая, вероятно, бывает в сектантской кружковщине, в сектах не рационалистического и не евангельского типа.
Павел Котляр