Без иллюстраций. Михаил Шемякин об Иосифе Бродском
- Михаил Михайлович, хотелось бы поговорить с Вами об Иосифе Бродском. Мы сейчас активно собираем материалы о нем, работая над созданием музея.
- А что, его еще не открыли? А как это вообще? Я слышал, сколько там уже это идет…
- Ну, дело в том, что последняя соседка отказывается выезжать из квартиры.
- А вы Хармса читали: одна бабушка упала из окна, за ней вторая (смеется). Нужно создать обэриутство легкое для бабушки, немножко (смеется). Шучу, конечно. Если она жила там всю жизнь, ее можно понять, она живой человек.
- Главное, что сейчас, похоже, выход найден и открытие музея становится реальным.
- Вот и хорошо. Честно говоря, с Бродским мы были в очень сложных отношениях. Я в России был с ним не знаком…
- Не смотря на то, что Вы были знакомы с Довлатовым?
- Ну с Довлатовым так, тоже… Довлатов, ну как… пару раз зашел ко мне, вы же не забывайте, все-таки Довлатов – это совок, по большому счету для меня. А я человек подполья просто, понимаете. Он журналист, а я и мой круг были полностью отделены от советской власти. То есть мы принципиально выбрали этот путь: чернорабочие, лифтеры – самые грязные работы и полная независимость. Это был наш принцип. А Довлатов все-таки, я его не осуждаю, ни в коем случае, замечательный, талантливый человек, но он журналист, там все эти литературные круги – это совсем другое, понимаете? Поэтому и с Бродским я просто никогда не пересекался. Я дружил с другими поэтами – это Володя Уфлянд, Олег Охапкин, который умер несколько лет назад, также как и Уфлянд, потом Виктор Кривулин – такое питерское поэтическое подполье. А Бродский был птенцом Анны Ахматовой и прочая, прочая, прочая. Я с Анной Ахматовой не был знаком, да особо и не стремился ни к каким знакомствам.
- С чего же началось Ваше общение с Бродским?
- Это была забавная история: Бродский был влюблен, то есть у него было очень много, так сказать, влюбленностей, он вообще был неравнодушен к женскому полу. В то время его подругой была Вероника Шильц, которой он много посвятил стихотворений: «Прощайте, мадмуазель Вероника, Вероника» – не знаю, как он правильно выставлял ударение. Она постоянно его навещала, привозила какие-то вещи, потому что Бродский очень любил хорошо одеваться. А я ее тоже знал хорошо, хотя, у нас никаких романов с ней не возникало, мы просто дружили. И я никогда не забуду, когда меня уже выслали, она пришла и говорит: «Я на днях была в Ленинграде у Бродского, привезла ему, как всегда, хорошие джинсы, “Malboro”, и вот, он сидел, заложив ногу на ногу, курил “Malboro” в новых джинсах, и когда я ему сказала, что Миша Шемякин уже в Париже, он сказал: “хм, ну, наверное, как минимум в чине полковника уже прибыл туда”». Я так посмеялся немного, и вдруг, бац, ровно через два месяца Бродского высылают. Не так, как меня – у меня же действительно был арест, мне не дали даже попрощаться с родителями, у меня особыеусловия… Нет, Бродский уезжал с чемоданом, все нормально и слава Богу. Но тогда Вероника ко мне пришла и говорит: «Бродский приехал». А я - ей: «ну спроси у него, в каком он чине» (смеется). Такие вот подколы изгнанников, эмигрантские кусания. Мы же еще застали первую волну эмиграции. А сами были третьей волной. Нас было очень немного – это, в основном, люди, высланные по решению Андропова. Я дружу с человеком, которого тоже выслали – это Володя Буковский.
- «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана».
- Именно. Ну вот, этот хулиган прибыл, действительно, в наручниках и все. Но дело в том, что когда случилась перестройка, ему разрешили рыться в архивах ЦК КПСС. И, как он мне сказал: я роюсь, роюсь и вдруг нахожу уникальное письмо Андропова. Письмо Андропова – это фактически приказ, как вы понимаете. Вы знаете, кто такой был Андропов и кто фактически управлял страной. И там просто, говорит, интереснейшее предложение центральному комитету. Начать изгнание и высылку тех интеллигентов, которые засоряют духовное пространство Советского Союза. То есть Андропов был умнейшим человеком, интеллигентным, писавшим стихи; очень тяжело больным – он, уже управляя государством, фактически жил в больнице, то есть приезжал в Кремль, а потом обратно в палату. И он практически повторил ленинскую историю: корабль философов. И это действительно было так. Посмотрите, после Шемякина - Бродский, потом вообще пошло потоком: Солженицын, Буковский, который тоже писатель и ученый, потом Довлатов, Мамлеев, Лимонов, там все. Если перечислить всю эту группу интеллигенции, которая, так сказать, была (а нас было, в общем, не так уж много такой левой интеллигенции), то это был такой если не корабль, то катер. Такой небольшой катерок был отправлен Андроповым (смеется).
- А почему, на Ваш взгляд, среди писателей-пассажиров отправленного на Запад катера Бродский стал наиболее известным во всем мире?
- Ну, это очень просто. Во-первых, Бродский – гений. Это раз. Давайте говорить уже начистоту, верно?
- Среди эмигрировавших гениев больше не было?
- Почему же. Я считаю, что Юрий Мамлеев – гений метафизического реализма в литературе, которую гораздо сложнее понять и принять, учитывая сложность его языка, безобразность его образов и героев, которые пожирают, так сказать, прыщи и лишаи, которые выращивают на своем теле. Не все в состоянии это принять и вчитываться в его произведения. Хотя, я уверен, что Юрий Витальевич вообще-то грандиозный писатель, еще пока совсем не оцененный. Я иллюстрировал Мамлеева в «Аполлоне-77», а потом его целую книгу проиллюстрировала моя дочь – получились такие страшные иллюстрации, которые мы показываем фоном в моем спектакле «Нью-Йорк. 80-е. Мы».
- Но вернемся к Бродскому.
- Да. Выехав из Союза, Бродский, как ни странно, стал очень нелепо выступать в печати. Была эмигрантская газета, глуповатенькая такая, которая называлась «Русская мысль». Мысли там были короче, как говорится, мышиного хвоста. Там, в основном, были воспоминания различных фрейлин, как они танцевали с шалью перед государем-императором. Одним словом, такая чистой воды достоевщина – как из «Преступления и наказания», вот, мать – приемная мамаша Сонечки. И Бродский вдруг пишет открытое письмо Брежневу: мы оба с вами русские люди. Ну как это может что-то вызвать, кроме смеха вообще, удивления… Можете себе представить, Бродский пишет Брежневу: мы оба с вами русские люди, мы понимаем, что такое вообще значит Россия; я не собираюсь мазать дегтем ворота родного дома, хотя мне предлагается… В общем, одним словом, я надеюсь, что когда-то… В итоге поднялась такая чушь, и надо мной мои друзья илизнакомые, в основном, эмигранты первой волны, стали немножко подтрунивать: вот ваш знаменитый Бродский, гениальный поэт, как он, одним словом, начинает обкакиваться… Мы же приехали, мы – непоколебимые противники советского строя. И я написал Бродскому письмо, что, в общем, нужно быть достойным своей поэзии, не позориться, так сказать. Потому что позоря себя, ты позоришь всех нас, всю нашу третью волну. Заклеив, в конверте послал в Мичиган - по-моему, он уже был там. Вообще такое вежливое довольно письмо, где я написал, что обожаю его стихи и все.
- Он ответил?
- В том-то и дело. Вдруг мне на Сите Дезар приходит ответ. Это знаменитый город искусств, мастерские напротив Нотр-Дам де Пари. А я там не жил, потому что Советский Союз не давал никаких денег для Сите Дезара. Мне как нищему, человеку из страны, не платившей за мастерские, не принимающей участие в Сите Дезар, мне дали заброшенный клуб биллиардный безо всего – без туалета, без горячей воды, без окон – окна выбиты были, фанерой забиты; без кухни, без газа, без ничего – просто заброшенный клуб. Вот хотите – живите здесь. А поскольку негде было жить – я ушел и от моей галерейщицы, которая хотела навязать мне десятилетний контракт и подарила в придачу замок небольшой, ну и я, так сказать, вместе с ключом от замка вернул ей этот контракт, сказал, что я не собираюсь сидеть в золотой клетке, удрав из стальной. Так вот, Бродский присылает туда открытку, которая у меня хранится, я отдавал ее перепечатывать даже, она есть в книгах. Он думал, что там полно русских, что, вообще все написанное Шемякину вынимают из этого общего ящика и читают, что он мне написал. А там и не было никого, никаких русских. А написано было, значит, что сам ты советский человек, как сейчас помню, что это такое, вообще всю дорогу сапоги снятся, в этот раз записка, а в следующий раз по е..лу. Иосиф Бродский. (Пауза) По е..лу, так по е..лу. Вообще я долгие годы ждал, когда же я получу, так сказать…
- Не довелось?
- Случилось так, что мы встретились с ним, спустя многие годы в Нью-Йорке. Дядя Жора Костаки пригласил меня на выставку его коллекций в Гуггенхайме. И как раз это было у Романа Каплана в квартире. Я приезжаю туда из своей деревни и вдруг вижу, что за столом сидит дядя Жора, Роман Каплан, еще кто-то и Иосиф Бродский. Который подымается, идет мне навстречу, раздвинув руки, и говорит: «А вот и наш великий вообще, наш замечательный русский художник, мастер метафизик Михаил Шемякин». Жмет мне руку. Я хотел ему шепнуть: «а как же по е..лу-то вообще?». Да ну уж ладно, промолчал. Не побил, как говорится, и то хорошо. Тем более я в то время занимался активно спортом, плюс я вообще человек с юных лет спортивный – меня ж готовили к военной карьере. Как-то, когда он увидел меня, я думаю, ему расхотелось. А может быть ему рассказали, что, когда у него была первая операция, это мы с Володей Максимовым собирали деньги ему на операцию. Конечно, у нас было условие не оповещать, ни в коем случае ему не говорить, но, возможно, кто-нибудь и проговорился. Может быть, он поэтому и решил меня не бить (смеется).
- А затем вы продолжили общение?
- Он очень хотел, чтоб я его проиллюстрировал. Но у нас с ним еще произошла довольно тяжелая для него история… У Романа Каплана был, по-моему, троюродный брат – это Михаил Евсеевич Таранов, который взял себе псевдоним «Юпп», замечательный поэт. И Бродский решил написать вступление к его книге – он очень ценил его стихи, считал Юппа первым русским поэтом- битником. Я же готов был издать его книгу и проиллюстрировать. И вот Юпп приходит ко мне, расстроенный, в слезах, и показывает четыре страницы машинописного текста – письмо Бродского Юппу, где полный разнос. Я был поражен: ну, Бродский – гениальный человек, гениальный мыслитель, он мне настолько близок – вот я в кармане всегда таскаю с собой один или другой из томиков Бродского, понимаете, не говоря о том, что это всегда в пометках у меня ипрочая, и все это… Величайший… Почему он мне так близок – потому что, в принципе, это написал все я (смеется). Понимаете? То есть бывают вот такие вещи, когда ты читаешь и думаешь: Боже мой, так это ж мой взгляд на вещи, это… я так воспринимаю Рим, я так воспринимаю младенца Христа, вы понимаете. То есть для меня нет ближе поэта, чем Иосиф Бродский. Но. Ну как не полениться и всю ночь писать, ужасно размазывающее человека, просто вообще как муху по стене, вот это письмо.
- Но зачем?
- Роман Каплан почему-то сказал Бродскому, что за Юппом тянется хвост, что он вроде бы стучал на кого-то, еще что-то… Но никаким стукачом, тем, который мог бы кого-то посадить, Юпп не мог быть просто, понимаете, это просто смешно. Почему мы вычислили это – только я и Роман Каплан знали, что Юпп подрабатывает, делая рамочки для художников. А Бродский писал в духе, что, значит, вы, конечно, найдете жалкую аудиторию, как любая бездарность находит вокруг себя кружок людей, которые дарят ему аплодисменты, но на самом деле… Лучше клейте рамочки. Я просто не мог понять, как человек такого высоченного интеллекта и это.. Как не полениться… И я утер слезы из глаз Юппа и сказал: так, наоборот, береги это, Юпп. Чтобы Бродский четыре страницы посвятил тебе такого разгона, понимаешь? Это гораздо интересней, если бы он написал о тебе хвалебную статью. Не знаю, понял ли это Юпп или нет, но, во всяком случае, я попросил сделать для меня копию этого письма, она у меня хранится. И Юппу я говорю, самое главное – это же оригинал, береги, потом, так сказать, еще и деньги получишь. Тем более, что Юпп любит торговать различными вещами.
- То есть книжка не вышла?
- Нет, в итоге я оформил и издал Юппа. Естественно, народ русский добрый, когда Бродский лежал после очередной, по-моему, операции в госпитале, ему принесли и показали книжку: «а Шемякин вообще выпустил Юппа и проиллюстрировал, какие иллюстрации мощные». Бродский, как мне рассказывали, тяжело вздохнул, отвернулся к стенке, оттолкнув книжку, и сказал, что не думал, чтобы Шемякин оформил это дерьмо. Вот. И погрузился в молчание. Потом мы несколько раз пересекались на разных концертах, где Бродский читает, а мои работы выставляют в этот вечер. Где-то есть даже фото – мы с ним стоим вместе. Я его с мамой с моей познакомил на одном из вечеров, она его тоже обожала. И когда он получил Нобелевскую, я ему позвонил, поздравил и сказал, что я думаю все время, Иосиф, я все время думаю об иллюстрациях к твоим стихам – это очень сложно, но, если я буду делать, то, говорю, мне же нужны какие-то авторские права. На что он мне сразу сказал: любые! Любые стихи, любую книгу ты можешь оформлять. Потом случилось так, что он ушел, но я, в общем-то, даже не принимался иллюстрировать его. Бродский настолько серьезный, настолько мощный, настолько сложный поэт, что его почти невозможно перевести в графический язык.
- Но, может быть, до этого дойдет?
- Ну, может быть, если я поумнею, так сказать… (Смеется). Может быть, я дойду, потому что я же проиллюстрировал «Бестиарий» Бобышева, это сложнейшая работа. Но там вы можете проследить любую строку, которая перенесена в иллюстрацию. А Бродского… Вот пример из моих любимых «Римских элегий»: «Пленное красное дерево пыльной квартиры в Риме, нет, пленной квартиры… под потолком – пыльный хрустальный остров. Жалюзи в час заката напоминают рыбу, перепутавшую чешую и остов». То есть звучание гениальное, мы все видим, понимаете, мы видим эту римскую квартиру, мы видим все, но попробуйте это переведите в графический язык. Ну как нарисовать рыбу, которая перепутала чешую и остов? Скелет перепутанный с чешуей и прочее, во-первых, это глупый сюрреализм получится… И потом это жалюзи, которые напоминают рыбу, перепутавшую чешую… Понимаете, это очень сложно. Стихотворные сборники обычно иллюстрируются как: вот про любовь – купидончик сидит или какая-нибудь птичка, или какой-нибудь цветочек. А Бродского если иллюстрировать, мы должны понять, действительно это достойно, так сказать, вообще иллюстрации, она что-то несет, она что-то открывает, понимаете, она помогает читателю что-то понять или раскрыть дополнительно, тогда есть смысл этого. Я с удовольствием читаю, вижу все, что он писал духовным взором, но графически не могу перевести. Так что вот у нас такая была история с Бродским. Вот. Надеюсь, что сейчас-то он понимает вообще как я его любил и люблю, и почему я не проиллюстрировал. Потому что сейчас для него почти все уже открыто окончательно. И я думаю, сейчас с ним, несмотря на прохладность наших отношений, мы большие друзья.