Бродский. Возвращение.

В 1964 году Иосиф Бродский по решению суда был выслан из Ленинграда за тунеядство. За его освобождение боролись известные литературоведы, правозащитники, поэты и деятели искусства.

Но как пишет Я. Гордин, «хлопоты корифеев советской культуры никакого влияния на власть не оказали. Решающим было предупреждение „друга СССР“ Жана Поля Сартра, что на Европейском форуме писателей советская делегация из-за „дела Бродского“ может оказаться в трудном положении».

Аккумулятивный эффект усилий дал результат, и 4 сентября 1965 года вышло постановление Верховного Совета об изменении срока наказания Бродского с пяти присужденных лет до реально отбытого (18 месяцев). Но Документ по ошибке от правлен вместо Архангельской области в Ленинградскую, и Бродский стал официально свободен только с 23 сентября.

Политическое убежище для Бродского

   
Иосиф Бродский. Ленинград, 1962. Фотограф Борис Шварцман




Фотограф Борис Шварцман не только запечатлел образ поэта в джинсах (и запечатлел сами джинсы, используемые Бродским для зажигания спичек), но и, как пишет Людмила Штерн, “предоставил Бродскому «политическое убежище» в трех кварталах от родителей” в 1962-1963 годах. 

«Борису Шварцману, первоклассному художнику-фотографу, принадлежат четыре известных портрета «раннего» Бродского, более пятнадцати портретов «поздней» Ахматовой, фотография «сирот» над ее гробом в день похорон и множество портретов ленинградской творческой элиты. Шварцман и его жена Софа, оба близкие наши [Штернов] друзья, были и нашими соседями: наши дома находились друг напротив друга. Но у Бори была еще комната в коммуналке на улице Воинова. В ней в 1962 – 63 годах поселился Бродский, спасаясь от излишней близости с родителями. Это крошечная комнатушка (вероятно, в прошлом для прислуги) была отделена кухней от остальных пространств огромной коммуналки. <...> Когда Бродского арестовали, Рейн и Шварцман отнесли его родителям немудреный Осин скарб. Александр Иванович, очень подавленный и грустный, сказал: "Зря Ося стихи пишет. Занялся бы лучше чем-нибудь другим».

После возвращения из ссылки осенью 1965, Бродский снова поселился в упомянутой комнате, а ее хозяину он подарил стихотворение.

ОТРЫВОК
Дом предо мной, преображенный дом.
Пилястры не пилястры, подворотня.
Та комната, где я тебя... О нет!
Та комната, где ты меня... С трудом
огромным нахожу ее сегодня:
избыток осязаемых примет.
Несет борщом из крашеных дверей.
Гремит вода сквозь грязную посуду.
Над ванночками в сумраке сидит
затравленный соседями еврей.
Теперь там фотографии повсюду,
огрызки фонарей, кариатид.
Луна над легендарным шалашом.
Клочки Невы, надгробие из досок.
Бесчисленные бабы нагишом...
И это – если хочешь – отголосок.

Поэт и фотограф продолжали общаться вплоть до 1990-х. По свидетельству Штерн, Шварцман выслал Бродскому старый номер журнала Костер (№12, 1966), где было опубликовано стихотворение “13 очков, или стихи о том, кто открыл Америку”, которое за прошедших тридцать лет нигде не публиковалось, и по словам автора, он успел о них забыть. 
  
Борис Шварцман запечатлел портреты многих писателей и деятелей искусства 1960-1970х годов. В музее Анны Ахматовой в мае 2005 году прошла выставка “Борис Шварцман. Фотопортреты. Люди эпохи шестидесятых…”, посвященная юбилею Иосифа Бродского. 



Ионосфера безнравственности



24 сентября 1965 года Бродский вернулся из ссылки, но первым делом он поехал в Москву, где жил у переводчика и близкого друга Андрея Сергеева. 

Л. Сергеева: «Они договорились с Мариной встретиться в Москве и пожить у нас. Им обоим, по-моему, хотелось и родной город, и все, что было в нем тяжелого и нерешенного, оставить позади, встретиться и побыть вдвоем в новом, дружествен­ном месте». 
А. Сергеев: «Дни наши протекали таким образом. Часов в десять пьем чай, потом обсуждаем весь мир и окрестности. После обеда разговор продолжается. После ужина минут пятнадцать-полчаса Би-би-си и опять разговоры - до 12. Я с вот такой головой ложился. Но самое замечательное, что Иосиф мог говорить сколько угодно, никогда не повторялся и никогда не скатывался на какой-то недо­статочно высокий для него уровень. <...> ...Убравшись из дому рано, оставлял на столе какой-нибудь коротенький стишок, который сочинил ночью.» 

В Москве поэт нанес визит благодарности Лидии  Чуковской, и посетил могилу Фриды Виг­доровой, которая вела стенограмму суда и боролась за его свободу, но так и не дождалась его освобождения - Фриды Абрамовны не стало в августе 1965 года. 
Л. Чуковская: «Он как-то вырос и поширел. Большой, будто сильный. Но и по­ трясенный: не кончает фраз, бегает по комнате, все время крутит пальцами. Одет плохо. Но и это его не портит. Доброта, простодушие, ум, дурной нрав, ребячли­ вость - прямой поэт. Читал мне стихи - но бросал, забывал их» 
  
Но не все встречи были приятными, определенная известность Бродского притягивала к нему интерес не только его друзей, но и тех, кто считал себя ими. 

Бродский (из книги “Диалоги с Бродским” Волкова): 
“Это был 1965 год, я только что освободился и приехал в Москву.  Довольно  хорошо  помню, как я попал туда, но сейчас это неважно. Так вот, Евтушенко тогда пригласил меня в журнал "Юность" на банкет, который давал Гладилин в связи с публикацией там своей новой повести. Это была такая феня, о которой я совершенно не подозревал, для меня все это было большим открытием об ту пору; что писатель устраивает банкет для тех, кто помог протолкнуть, пропихнуть его произведение в журнал или   какое-нибудь издательство. (...) Но в принципе  в  банкете  как таковом ничего ужасного нет, это даже и нормально. Дело не в банкете, дело в том, что я там  услышал. Сидели  там в основном сотрудники "Юности", довольно страшные существа. Гладилин встал и, обращаясь ко всем этим падлам и сволочам, начал что-то плести: "Только благодаря вашей мудрости, вашему тонкому чутью и пониманию современной русской литературы" и так далее. Я понимаю, что это этикет. Я понимаю, что все эти люди всего лишь исполняли  свою  работу, но объективно - это падлы, да? А Гладилин выдает им этот тост, этот шпиль минут на пятнадцать. И чего он только там не  говорил! Меня от этого дела просто начало физически мутить. Тем не менее Гладилина-то я еще сдюжил,  думал  -  ну сейчас жрать начнем. Но не тут-то было! Встает Евтух и выдает спич на  таком  уровне холуйской элоквенции, что мне действительно стало сильно не по себе. С сердцем началась лажа. Тогда Ахматова еще была жива, я с ней общался и потому все  время  носил  с  собой валидол. Пришлось  мне  выйти в предбанничек, я сел на лавочку и начал этот валидол лизать. Потому что так этих падл в лицо за столом, уставленном жратвой, превозносить нельзя. Это было сильно выше определенной черты. Это была уже такая, как бы сказать, ионосфера безнравственности. Но дело даже не в этом. Слова, конечно, ничего не значат. Эту концепцию, в общем, можно понять. Но только на уровне концепции! Потому что когда ты присутствуешь физически при этом выходе за пределы тяготения, то тебе становится худо: перегрузка начинает действовать.”



Встраивание в систему


Профсоюзный билет профсоюза работников культуры на имя И.А.Бродского. Ленинград. 1965. Из собрания музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.