«Старший брат» Бродского. Ко дню рождения Гаррика Гинзбурга-Воскова

---

Вот так читаешь и думаешь: йога, велосипед, Сорокин (но не тот) - как все это может быть связано с Бродским? С Нобелевским лауреатом, которого трудно представить верхом на железном коне.  

Однако был человек, который видел его на велосипеде, был с ним в путешествии в одной палатке, человек, которому повзрослевший Бродский доверит присматривать за близкими, когда ему придется эмигрировать. 
  


Гаррик Восков и Андрей Басманов. Фото было вложено в книгу из личной библиотеки Бродского (The Oxford dictionary of english etymology, 1996)

Георгий Исаакович Гинзбург-Восков, или Гаррик для своих - один из ближайших и самых малоизвестных друзей Бродского. Он был старше Иосифа - 4 мая прошлого года ему исполнилось бы 85 лет.  
Настоящая дружба - как и всякое искреннее чувство - не называема и не описуема. И как всякое неописуемое, она становится тщательно оберегаемым от посторонних предметом. И все-таки проявления этой дружбы видны, о ней остались, пусть и немногочисленные, но красноречивые свидетельства. 


*   *   * 

   
Негатив. И. Бродский, неизвестная, Г. Восков. Из коллекции музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.  

Их дружба началась осенью 1957 года, когда Восков познакомился с Бродским в гостях у Александра Уманского. «Это был необыкновенно рыжий парень с огромным ящиком на груди, который оказался фотоаппаратом в кожаном футляре. Первое сильное впечатление об Иосифе так и не изменилось за всю его жизнь, да и мою тоже, что бы ни происходило в дальнейшем. Я как-то больше слышал его самого, чем то, что он говорил. Да и говорил-то он в то время нечто нечленораздельное, заливая краской свои веснушки, хватаясь за голову. И собеседники, скорее свидетели, только  и слышали: Ты ничего не понимаешь! Ты ничего не понимаешь!».


  
Гаррик Восков. На берегу озера Иссык-Куль, июль 1960. Фотограф Иосиф Бродский. Из коллекции музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. 

Летом 1960 года друзья отправились - за невозможностью других путешествий - в поход на Тянь-Шань. Они преодолели почти 5000 километров: на поездах и автобусах,  большую часть - пешком. Восков подробно описал это путешествие, и этот текст стал единственным опубликованным воспоминанием об их дружбе с Бродским. Очерк может показаться немного странным: автор подробно описывает маршрут, перечисляя все названия всех станций, городков и перевалов, которые они преодолели, часто упуская подробности, которые могли бы интересовать читателя больше, чем описание поисков карты. Впрочем, эти воспоминания добавляют новые оттенки образа поэта и отношений между друзьями:  

«На ночь мы расположились в их маленькой кухне. Когда в квартире все утихло, Иосиф выполз из спального мешка, открыл холодильник и своровал сырые сосиски. Мы их счавкали и заснули. <...> 

Была холодная ночь и красивейшая долина! Здесь Иосиф цветными карандашами нарисовал склон горы, покрытый тянь-шаньскими елями. <...> 

Наш путь пересекал горные ручьи и речки. И Иосиф подтверждал этимологию своей фамилии, храбро переходя вброд бурные потоки, а также впоследствии бродя по миру и бродя идеями, как бродит сусло. <...> 

Долина реки Чилик представляла собой вначале каменистое ущелье, потом расширилась. Вода журчала по камням. Иосиф шел сзади и что-то неизменно бормотал. <...> 

Садимся отдыхать, привалившись к рюкзакам. И тут Иосиф говорит: «Хочу мяса!» Я не очень представлял, что мы будем есть. Но я знал, что лучше не говорить о еде, когда ее нет. Ну, да что взять с этого странного юноши, покорившего меня неодолимым притяжением наших душ. <...> 

Вот и его [охотника - О.С.] юрта, жена, два мальчика. Хозяева разделали козла, сварили в большом казане и пригласили нас к «столу». Хозяйка предложила вилки, но Иосиф сказал: «Не надо!» — засучил рукава и принялся есть с большим энтузиазмом. <...> 

Из города Джамбул поездом отправились в сторону Чимкента и  Ташкента. В Ташкенте мы провели ночь на станции в ожидании утреннего поезда. <...> Вскорости появился Иосиф, взъерошенный. Оказалось, что он забрался на стройку, влез на кран и заснул. А поутру пришли рабочие-строители и согнали его, сонного, вниз…».  

Бродский же вспомнит путешествие в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», написанном на собственное 40-летие, засчитывая один из инцидентов, когда чуть не утонул.  
Сохранились фотографии, сделанные Бродским в этом походе. Иконография Воскова невелика - большая часть снимков никогда не публиковалась. Это не парадные снимки, скорее фото на память. Brodsky.online рассказал историю фотографий Барбары Хельд, сделанных ею во время приезда в Ленинград в 1975 году, с Восковым и Лосевым. Оба они вскоре эмигрировали.  


И. Бродский, Г. Восков, Л. Лосев на Мортон стрит, Нью-Йорк 

Восков эмигрировал в 1977 году, в год когда Бродский  получил гражданство США.  Лев Лосев: «Гарик Восков, единственный из приятелей юных лет, кто был действительно близким другом Иосифа и остался на всю жизнь. Гарик достался мне как бы в наследство от Иосифа. Мы подружились уже после 72-го года и в Энн Арбор он приехал вслед за нами …<...> Иосифу он был больше, чем друг, - старший брат. Иосиф познакомился с Гариком в ранней юности, почти подростком. Сейчас не осталось другого человека в мире, который бы так интимно, по-семейному, понимал характер Бродского». 

*   *   *

Через год после эмиграции рисунки Воскова опубликовали в Michigan quarterly review (V.17, №4,1978). Подпись звучит так: «Drawings from life by Garrick Voskov». Профильный рисунок опубликован также в изд.: Anna Akhmatova, Poems / Selected and translated by Lyn Coffin. Introduction by Joseph Brodsky (London, 1983). Эти рисунки были сделаны действительно с натуры. В 1964 году Бродский был в ссылке в Архангельской области, и попросил Анатолия Наймана взять с собой к Ахматовой в Комарово Гаррика.  


Георгий Гинзбург-Восков. Анна Ахматова. Лето 1965. Серый картон, толстый чешский грифель, синий карандаш. 22×32. В правом нижнем углу — монограмма художника: GV 65. Собрание автора. 

Гаррик Восков вспоминал о той встрече:  

«Я был очарован с первого взгляда. <…> Несмотря на ее возраст, от нее исходила энергия прелестной молодой женщины. И внешне она очаровывала: черное кимоно, босые ноги в сандалиях, педикюр, красивые руки, перстень с темным камнем. Поразила посадка головы, сама голова, мощь, многообразие выпуклостей, когда с каждого угла зрения возникает другой образ». (Из письма Гинзбурга-Воскова, адресованного Ольге Рубинчик, от 20 апреля 2003 г. Письмо хранится в Музее Ахматовой). 

Восков рисовал Ахматову в 1965 г. Воспоминания о сотворчестве с Ахматовой, Восков описал в письме к О.Рубинчик: 

«Сценка. Сижу у АА в комнате. Между нами стол. На нем глиняный горшок с розами, темно-красными. Я начал ее рисовать. Скучает, и открывают дверь робко две старушки (верно, какие-нибудь известные), чтоб погулять с АА. АА: “Мы заняты”, — и лукаво улыбнулась мне. Старушки ретировались. АА вынула зеркальце и расческу. Смотрится в зеркальце и поправляет челку. Я обалдел и говорю: “Анна Андреевна, вы мне позируете, как… Дюреру!” АА: “Да, вот кого я люблю!” 
АА: “Гаррик! Вы смотрите на меня так сурово!” Я ж рисую, как в лихорадке. Ощущение, что это она рисует, а не я. И так было все время. 

Однажды АА дала мне прочесть ее “Поэму без героя”. Я сидел, читал. Анна Андреевна вышла. Потом вернулась. И спросила меня, что я думаю. Я: “Напоминает средневековый город, со многими башенками”. АА: “То же самое мне сказал Солженицын”. 
Под сильным впечатлением “Поэмы” я сделал этот рисунок — “фас”. Вернее, начал. Закончил через несколько дней, когда у АА был с визитом Карло Риччо, издатель-переводчик Ахматовой из Италии. Он, помню, засмеялся и сказал: “Непохоже”. Когда АА позировала мне для этого рисунка, у нее на голове была кружевная накидка крупной сетки, и под подбородком, чуть слева, — большая серебряная брошь. На рисунке в нижнем левом (“ее” левом) углу едва приметно (на оригинале виднее) — образ большого валуна и елки за ним. Это в память нашего с ней разговора о Карелии, когда я рисовал ее. АА сказала, что там огромные валуны, как черепа великанов. <…> Анна Андреевна видела оба рисунка в почти законченном виде. В процессе рисования профиля она заметила (потрогав свой нос): “Нос — мой. Всякий меня узнает”».  

Интересно переплелись судьбы трех людей после того, как ни одного из них уже не было в живых. В 2012 году  Михаил Барышников передал в музей Анны  Ахматовой в Фонтанном Доме папку с  рисунками Иосифа Бродского. В музее их атрибутировали как относящиеся к 1960-м годам. Для сотрудников музея до некоторых пор оставалось загадкой, как рисунки 1960-х годов могли оказаться у Барышникова, если известно, что с Бродским они познакомились уже в Америке, осенью 1974 года. Поскольку папку передавало доверенное лицо, никаких вопросов по провенансу рисунков задать не удалось. Выяснить предыдущую историю папки удалось Максиму Левченко в переписке с  Михаилом Барышниковым. «История простая.  Эти рисунки собирал много лет Гаррик Восков, близкий друг Иосифа. Эту папку он отдал мне, зная, что она когда-нибудь попадёт в нужные руки». Видимо, рисунки Восков вывез с собой в эмиграцию в 1977 году. 


*   *   * 

О жизни Воскова в Америке известно немногое.  В Энн Арборе он остался в ближайшем кругу Бродского. Так, например,  свои воспоминания о путешествии с поэтом «старший брат» начинает с благодарности Маше Воробьевой, соседке Бродского по дому на  Мортон стрит, о которой поэт говорил, что она ему «как сестра».
   
Гаррик был очень близким человеком для Бродского, возможно поэтому поэт так мало говорит о нем, так же мало, как и об остальных своих близких, как бы оберегая эту сторону своей жизни. Гаррику же он доверял самое ценное.  
Восков был близко знаком с Марианной Кузнецовой, балериной Кировского театра, адресатом стихотворений Бродского «Ты узнаешь меня по почерку…» и «Похороны Бобо». Подробный анализ двух этих стихотворений содержит статья Валентины Полухиной «"Любовь есть предисловие к разлуке". Послание к М.К.». Там же можно прочесть о том, что, уезжая, Бродский просил Воскова позаботиться о «Маше и ее ребенке». А через много лет, увидев фотографию юной Анастасии, поэт вос­кликнул: «Гарька, узнаешь профиль?». В описаниях архива Бродского, хранящегося в Йельском университете, есть упоминание их имен: «Кузнецова Марианна (Маша) и ее дочь Анастасия. Their photo. Saint Petersburg, color printed and annotated, 1996». Эту и другие фотографии передал Бродскому Гаррик Гинзбург-Восков в 1989 году, но сделаны они были значительно раньше. 
Гаррик стал близким другом и для самой Насти Кузнецовой, присутствуя в ее жизни практически с рождения. В беседе она рассказала, что Гаррик, уехав в Америку, занялся выпечкой домашнего хлеба по старым рецептам. И сегодня, забив в поисковик Garrick Voskov, можно найти и скачать подробный рецепт Воскова по изготовлению хлеба.
  
Сообщение со страницы Анастасии Кузнецовой в Facebook, 2012 год: «19 апреля умер Гарик Восков, Георгий Исаакович Гинзбург, самый старый и близкий друг моего отца, самый близкий друг моей мамы, единственный, кто помнил ее такой, какой она была взаправду. <...>  первое мое воспоминание о нем: мне три года,  Гарик  повез нас с мамой гулять в Орехово, я сижу на пеньке, а Гарик кормит меня заячьей капустой, мне кисло и смешно. в 79 году он уехал в Штаты, в 89-м приезжал в гости. они с мамой переписывались с юности и всю жизнь, до самого маминого ухода. Гарик звонил мне из своего Энн-Арбора, не часто, но регулярно. мы болтали обо всем на свете - от выпечки хлеба до судеб Вселенной. теперь его нет, и мне не с кем поговорить о маме».  


Ольга Сейфетдинова


*   *   *
Иосиф Бродский  

В письме на юг 


          Г. Гинзбургу-Воскову

    Ты уехал на юг, а здесь настали теплые дни,
    нагревается мост, ровно плещет вода, пыль витает,
    я теперь прохожу в переулке, всё в тени, всё в тени, всё в тени,
    и вблизи надо мной твой пустой самолет пролетает.

    Господи, я говорю, помоги, помоги ему,
    я дурной человек, но ты помоги, я пойду, я пойду прощусь,
    Господи, я боюсь за него, нужно помочь, я ладонь подниму,
    самолет летит, Господи, помоги, я боюсь.

    Так боюсь за себя. Настали теплые дни, так тепло,
    пригородные пляжи, желтые паруса посреди залива,
    теплый лязг трамваев, воздух в листьях, на той стороне светло,
    я прохожу в тени, вижу воду, почти счастливый.

    Из  распахнутых  окон  телефоны  звенят,  и квартиры шумят,  и  деревья  листвой полны,
    солнце светит в дали, солнце светит в горах — над ним,
    в этом городе вновь настали теплые дни.
    Помоги мне не быть, помоги мне не быть здесь одним.

    Пробегай, пробегай, ты любовник, и здесь тебя ждут,
    вдоль решеток канала пробегай, задевая рукой гранит,
    ровно плещет вода, на балконах цветы цветут,
    вот горячей листвой над каналом каштан шумит.

    С каждым днем за спиной все  плотней закрываются окна оставленных лет,
    кто-то смотрит вослед — за стеклом, все глядит холодней,
    впереди, кроме улиц твоих, никого, ничего уже нет,
    как поверить, что ты проживешь еще столько же дней.

    Потому-то все чаще, все чаще ты смотришь назад,
    значит, жизнь — только утренний свет, только сердца уверенный стук;
    только горы стоят, только горы стоят в твоих белых глазах,
    это страшно узнать — никогда не вернешься на Юг.

    Прощайте, горы. Что я прожил, что помню, что знаю на час,
    никогда не узнаю, но если приходит, приходит пора уходить,
    никогда не забуду, и вы не забудьте, что сверху я видел вас,
    а теперь здесь другой, я уже не вернусь, постарайтесь простить.

    Горы, горы мои. Навсегда белый свет, белый снег, белый свет,
    до последнего часа в душе, в ходе мертвых имен,
    вечных белых вершин над долинами минувших лет,
    словно тысячи рек на свиданьи у вечных времен.

    Словно тысячи рек умолкают на миг, умолкают на миг, на мгновение вдруг,
    я запомню себя, там, в горах, посреди ослепительных стен,
    там, внизу, человек, это я говорю в моих письмах на Юг:
    добрый день, моя смерть, добрый день, добрый день, добрый день.

            июнь 1961